Возможно ли возрождение классики?

Предлагаю познакомиться с текстом выступления (в ответ на доклад А. Г. Щелкина "Постмодернизм - законченный проект. Возможно ли возрождение классики?") преподавателя истории философии СПГУ им. А. Герцена А.Н. Муравьёва: 

"Добрый вечер, уважаемые коллеги! Своим замечательным докладом Александр Георгиевич подтвердил то, в чем я никогда не сомневался, а не сомневался я в том, что ренессанс Михаила Александровича Лифшица неминуемо наступит. Замечательно, что именно сегодня мы дожили до этого времени. Оно наступило, конечно, не без самоотверженных усилий Владимира Георгиевича Арсланова, который уже более десяти лет энергично издаёт в высшей степени интересный архив М.А. Лифшица. Даже в расположенном внизу книжном магазине ныне перестали бороться с Лифшицем. Года три назад я был свидетелем своеобразного признания острой актуальности его трудов. Какие-то очередные хозяева этого магазина изъяли находившийся до них в продаже сборник философских памфлетов Лифшица «Либерализм и демократия» и, пожертвовав своей прибылью, вернули его на склад. Я, помню, подумал тогда: значит, действительно до сих пор непереносим Михаил Александрович для врагов демократии!

Сегодня мы вновь встречаемся со словом и мыслью М.А. Лифшица на том едином основании всякого слова и мысли, о котором только что хорошо сказал Александр Геннадиевич Ломоносов. Сова Минервы в этом смысле действительно вылетела и теперь очень важно сделать так, чтобы ничто не отклонило её от её собственной цели. Именно поэтому, безоговорочно одобряя содержание и пафос доклада в целом, я позволю себе высказать некоторые критические замечания. К слову сказать, хотя этот доклад и был произнесен без всякого внешнего пафоса, но внутреннее горение человеческой души в нём, конечно, чувствовалось. Постмодернисты ужасно холодные, потому что они мрачные, духовно мёртвые, а не живые. Поэтому возродиться они не могут. Классика же как раз тем интересна и потому всегда возрождается, что она вечно жива. Даже если она выступает, как сегодня, во внешне холодном виде, на самом деле она очень горячая, пылающая и сияющая светом!

Я постараюсь кратчайшим образом отнестись к основным пунктам, сформулированным нашим докладчиком, и необходимым, на мой взгляд, образом уточнить его тезисы. Я не буду, конечно, в силу отсутствия времени распространяться по их содержанию, а только обращу внимание на, казалось бы, малозначительные, но очень важные детали.

Александр Георгиевич начертал в названии доклада: «Постмодернизм – законченный проект». Во-первых, лучше, мне представляется, говорить постмодерн, а не постмодернизм. Почему? Потому что любой «-изм» есть только умонастроение, а мы имеем дело с реальным явлением современности, а не только с умонастроением отдельных философствующих литераторов и публицистов. В этом смысле постмодерн есть не чей-то проект, а некоторая реальная проекция будущего, отсчёт исторической перспективы. Поэтому, во-вторых, этот «проект» не совсем закончен, причём далеко не совсем, отчего и имеет смысл говорить о нём, хотя и не бороться с ним, о чём я скажу позже.

Далее: «Возможен ли ренессанс классики?» Точнее было бы сказать, что он необходим. Ренессанс классики потому и возможен (без всякого «ли»), что необходим. Этот ренессанс тоже не блажь, скажем, Михаила Александровича Лифшица, Владимира Георгиевича Арсланова, Александра Георгиевича Щёлкина, моя, или, допустим, Петра Юрьевича Нешитова или Александра Геннадиевича Ломоносова. Это не чья-то странная личная склонность к классическому в искусстве или в философии, к чему-то якобы замшелому, древнему и т.п. Вовсе нет! Как я уже сказал, классика – это вовсе не мёртвое, отжившее прошлое, а это вечно живое, настоящее и поэтому всегда – будущее. В том числе и наше будущее заключено в ней, в этой самой классике, потому что только в ней, а не в чём-то ином бьёт источник настоящей, вечной жизни. Мне кажется, очень важно это понять и подчеркнуть.

Следующий тезис: Александр Георгиевич говорил о «рациональной традиции», о «Просвещении и рациональной традиции». Здесь тоже есть некоторая необходимость уточнить. 
Рациональная или рационалистическая традиция Просвещения? Просвещение есть традиция именно рационалистическая. Рациональная традиция – это нечто более содержательное и серьёзное; именно отсюда и различие выражений. Мне представляется, что эта многозначность здесь очень нужна. Рациональная традиция в широком смысле есть как раз культура разума, включающего рассудок, но не сводящегося к нему, а не исключительно культура рассудка, что и есть узкий рационализм. Разумность означает истинную рациональность. Ведь ratio – по латыни означает именно рассудок. Разум же, если брать его как нечто отличное от рассудка, есть intellectus, nous, logos – чем хотите из этого назовите. Именно поэтому не следует говорить о рациональной традиции Просвещения. Если продолжать так говорить, тогда все скажут: «Значит, права была Франкфуртская школа со своей критикой Просвещения: рациональность, разумность и виновата во всех исторических безобразиях!». Но в ужасах мировых войн, концлагерей, ковровых бомбардировок и тому подобном, вообще-то говоря, виноват именно рассудок, а вовсе не разум! Хотя тут же следует добавить, что отношение рассудка и разума не такое простое, как может показаться из этого различения на первый взгляд, откуда и некоторая правота уважаемого Александра Леонидовича Казина.

На что ещё надо обратить внимание? Докладчик сказал: «Мысль не замкнута на себя, её настоящее пребывание – в бытии, в том, откуда она возникла». Тут опять-таки больше выражена точка зрения рассудка, точка зрения различия мышления и бытия, а не разума как классического способа мышления: «Бытие это одно, оно без мысли; мышление – это другое, оно – без бытия, мышление всегда находится во внешнем отношении к бытию и должно ещё вернуться к бытию, что-то там инструментально поделать и т.д.».

 Этот тезис выражает именно рационалистическое, рассудочное представление об отношении мышления и бытия, а не разумное мышление этого отношения. Вот почему это представление в связи с классикой как тем, о чём мы здесь и сейчас говорим, ни в коем случае не стоит допускать. Это только кажется ненужными философскими тонкостями, а на деле за ними стоят слишком толстые реальные обстоятельства и совершенно различные теоретические позиции!

Следующий пункт, как раз находящийся в противоречии с тем выражениями Александра Георгиевича, на которые я только что обратил внимание. «Всё ли одинаково суверенно?» – спрашивает он. Это действительно серьёзный вопрос, потому что суверенное самостийно, замкнуто на себя самого, а эта замкнутость на себя самого есть как раз то, против чего Александр Георгиевич только что возражал! Любая мысль (даже рассудочная, не говоря уже о разумной) потому и суверенна, что, вообще говоря, она замкнута на себя саму и в самой себе имеет источник своего бытия. Вот почему можно сказать: «Как мы мыслим, так и существуем!», – как сказал наш докладчик. Никак по-другому мы не можем существовать именно потому, что мышление есть определённое бытие, причём не только в себе, но и для себя.

Ещё один связанный с этим очень тонкий момент, который тоже нельзя упустить, потому что иначе нам будет очень нехорошо. Общее (общечеловеческое, универсальное) и всеобщее – это не одно и то же! Совсем не оно и то же. Даже универсальное есть всё-таки ещё рассудочная форма всеобщности, эмпирическая форма всеобщности, т.е. именно общность, а не всеобщность как таковая. И в этом смысле то, что М.А. Лифшиц довольно часто позволял себе говорить об универсалиях и реалиях, не слишком хорошо, потому что это ведь средневековый способ выражения и поэтому тоже рассудочный. И тут некоторая зацепка для того, чтобы критиковать Лифшица, без сомнения, есть. Так вот: всеобщее – это не универсальное. Оно вообще не общее. И то, что в нём говорится и слышится якобы все-общее, т.е. общее всем, не должно вводить нас в заблуждение.

С непониманием этого связано для многих ненавистное и якобы принадлежащее Гегелю выражение: «Всё действительное разумно, а всё разумное – действительно». Гегель никогда такого не говорил и не писал! Надо уметь читать по-немецки или хотя бы по-русски, потому что в этом пункте советские переводы правильны и в них стоит совсем не то! А в приведенном выражении Гегелю как раз, заметьте, подсовывается эмпирически-всеобщее представление и создаётся впечатление, что он говорит обо всём. У Гегеля и в Предисловии «Философии права» и в параграфе шестом «Энциклопедии философских наук» стоит совсем иное. То, что написал сам Гегель, на русский буквально переводится так: «Что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно». У него – единственное число, а вовсе не множественное! Понятно, у Белинского, если он воспринял это положение в первом «смысле», который на самом деле полная бессмыслица, не мог не зайти ум за разум! «Если Гегель утверждает, что всё действительное разумно, а всё разумное действительно», – подумал он, то, значит, и российская империя со всеми её порядками разумна!  Вот почему его охватил ужас, когда он понял, что из-за «этого проклятого Гегеля» он какое-то время оправдывал самодержавие. Но Гегель-то тут вовсе не при чём. 

Дело в том, что Гегель этим чётким афоризмом выражает абсолютную точку зрения, а не онтологическую и тем более не эмпирическую!

Поэтому и то, что наш докладчик сказал: «Старик Гегель возник на критике Канта» – тоже не совсем правильно. Гегель, напротив, возник из субъективности кантовской философии и стал самим собой не потому, что он с самого начала обратился против кантовского субъективизма за какой-то там неизвестно откуда взявшийся у него объективизм, онтологизм бытия и т.д. Вовсе нет! Скорее, так можно было бы сказать о Шеллинге, который именно субъективности Канта и Фихте на определённом этапе своего развития противопоставил как раз противоположную ей объективность. Шеллинг тоже, вообще говоря, воспроизвел рассудочное отношение мышления и бытия в новой какой-то новой вариации. В этом смысле опираться нужно, конечно, на Гегеля, а не на Шеллинга, ибо Гегель вовсе не противник Канта и Фихте. Фихте ведь первым, заметьте, высказал положение об абсолютности субъекта. И это был тот пункт, развивая который, Гегель сделался Гегелем, ибо благодаря Канту и Фихте он понял то, что бытие не исключительно объективно, что оно столь же и субъективно. Истина, как известно, по Гегелю состоит в том, что субстанция столь же и субъект, а не одна лишь субстанция, противостоящая субъекту и субъективности!

И последний пункт, которым я как раз закончу своё выступление. Нужна ли нам, как утверждает Александр Георгиевич, контр-постмодернистская мысль? Думаю, что не нужна. Отнюдь не надо бороться против постмодернизма! Во-первых, если бы мы взялись за это, мы тем самым доставили бы нашим доморощенным и заграничным постмодернистам огромное злорадное удовольствие. Если мы начнём всерьёз с ними бороться, они укажут на нас пальцем и скажут: «О, смотрите: те, кто с нами всерьёз борется, совершенно сумасшедшие! Только сумасшедшие фанатики какой-то идеи могут с нами серьёзно бороться, ибо мы ведь на самом деле есть совершенно несерьёзные призраки!» (смеется). Во-вторых, эта ненужная борьба с постмодернизмом отвлечёт нас от того, что всем нам надо действительно серьёзнейшим образом бороться со своими собственными призраками. Это, по-моему, самая главная задача. Чтобы нам выбраться из того тяжёлого состояния, в котором мы сегодня находимся, нам надо биться со своей собственной конечностью, со своей относительностью. Такая самоотверженная борьба необходима нам именно потому, что постмодернисты, если хотите, выразили собой относительность относительного.
За это им нужно от души сказать огромное спасибо. Обратите внимание, что Платон и христианство совершенно согласны в том, что новая, настоящая, вечная, бесконечная, так сказать, классическая жизнь возникает из смерти жизни ветхой, видимой, временной, конечной, неклассической, а постмодернизм – это и есть на глазах у всех происходящая, но ещё не произошедшая до конца смерть этой смертной и в себе уже мёртвой жизни. Ясно, конечно, что не непосредственно из смерти смертной жизни возникает бессмертная жизнь, согласно христианству и Платону, а из смерти самой смерти. Именно поэтому не надо бороться против мёртвых, как нынешние либералы очень смело гурьбой и по отдельности борются против Ленина и Сталина. Поэтому не надо бороться и против смерти, ибо такая агония лишь продлевает смертную жизнь, а надо бороться за смерть самой смерти. В самих себе ради вечной жизни необходимо умертвить смерть! Пускай же мёртвые сами хоронят своих мертвецов. Этим полезным, хотя и призрачным делом пусть и продолжают заниматься, раз уж оно им так нравится, постмодернисты. Не надо им мешать, им даже можно похлопать.

Мне думается, что один из необходимых актов этого умерщвления нашей собственной конечности, смерти нашей смертности состоит в том, чтобы решительно проститься с представлением о трансцендентном Боге. Ведь трансцендентный Бог (именно потому, что он трансцендентный, т.е. где-то по ту сторону от нас, грешных, находящийся) явно не есть абсолютный Бог. Не может же настоящее абсолютное где-то быть, а где-то – не быть! В этом случае оно было бы ущербным, а не абсолютным как таковым. Поэтому такой трансцендентный Бог и не есть настоящий Бог, а лишь мёртвый призрак Бога, о котором ранний постмодерн устами Ницше уже сказал: «Бог умер!». Но такой Бог никогда в действительности и не рождался, потому что он есть лишь субъективное представление, а не по-настоящему разумная действительность, ибо никакой иной, кроме разумной, действительности – Гегель прав! – не бывает. Именно поэтому мы ежегодно празднуем Рождество и Воскресение не какого-то трансцендентного (в которого мы действительно можем только слепо верить), а здесь, на земле, среди нас родившегося и в нас от века рождающегося настоящего Бога! Так что задача на самом деле состоит отнюдь не в том, чтобы бороться против чего-то иного, внешнего нам – надо бороться с собой за себя самого. Это и есть, по моему, разумный смысл истинно христианского и толстовского завета о непротивлении злу силою. И в том смысле, мне думается, что М.А. Лифшиц, когда он стал «бодаться» с модернизмом, был одновременно прав и не прав. Он был прав, потому что боролся за настоящее, вечное, классическое искусство, но он был не прав, борясь против модернизма, против этого полумёртвого искусства и представления об искусстве. Он, конечно, поспешил высказаться (хотя его нетерпение можно и должно понять), и от этого попал в двойственное и неприятное для себя положение. Потому что постмодерн это и есть то, что модерн сам с собой и из себя сделал – без чьих-либо критических усилий. Так он, слава богу, сам окончательно почил, как говорят, в Бозе как изжившее само себя бессилие рассудка, этого конечного способа отношения мышления и бытия. Поэтому нам осталось теперь только в самих себе постараться претворить рассудок в разум. Эта задача – по существу феноменологическая и педагогическая. Совсем не зря Гегель (к которому, конечно, конвенционально, т.е. условно, относиться нельзя, точно так же как и онтологически нельзя к нему относиться, потому что это тоже будет некоторая условность) по результатам своей «Феноменологии духа» сказал в Предисловии к первому изданию «Науки логики» замечательные слова – те, что разум и рассудок на самом деле отнюдь не противники, потому что они есть необходимые определения одного и того же, т.е. духа, который поистине есть рассудительный разум и разумный рассудок. Откуда же взяться настоящему разуму, как не из рассудка, т.е. из смерти этого своего не вечно живого зародыша, этого конечного способа отношения! То, что сегодня в России, похоже, это и происходит (разумеется, не без помощи христианского покрова над нашей многострадальной страною), мы должны не только приветствовать, но и способствовать этому всеми силами. Вот почему нельзя не приветствовать тот доклад, какой мы сегодня выслушали, но и не поправлять его некоторыми необходимыми поправками тоже нельзя. Спасибо за внимание!"

Аплодисменты

А.А. Ермичёв предоставляет главному докладчику заключительное слово

(С) Источник:
 http://www.rhga.ru/science/conferences/rusm/stenogramms/schelkin_classica_and_postmodern.php